Собрание стихотворений - Страница 25

К оглавлению

25

Лобзаниям то долгим, то летучим

Менада грудь и плечи предала.

Но что за шум? За девой смуглолицей

Вослед толпа. Всё празднично кругом.

И гибкий тигр с пушистою тигрицей,

Неслышные, в ярме пред колесницей,

Идут, махая весело хвостом.

А вот и он, красавец ненаглядный,

Среди толпы ликующих - Лией,

Увенчанный листвою виноградной,

Любуется спасенной Ариадной -

Бессмертною избранницей своей.

У колеса, пускаясь вперегонку,

Нагие дети пляшут и шумят;

Один приподнял пухлую ручонку

И крови не вкусившему тигренку

Дает лизать пурпурный виноград.

Вино из рога бог с лукавым ликом

Льет на толпу, сам весел и румян,

И, хохоча в смятеньи полудиком,

Вакханка быстро отвернулась с криком

И от струи приподняла тимпан. ‹1856›

Даки

Вблизи семи холмов, где так невыразимо

Воздушен на заре вечерний очерк Рима

И светел Апеннин белеющий туман,

У сонного Петра почиет Ватикан.

Там боги и цари толпою обнаженной,

Создания руки, резцом вооруженной,

Готовы на пиры, на негу иль на брань,

Из цезарских палат, из храмов и из бань Стеклись безмолвные, торжественные лики,

На древние ступя, как прежде, мозаики, В которых на конях Нептуновых Тритон Чернеет, ликами Химеры окружен.

Там я в одной из зал, на мраморах, у входа, Знакомые черты могучего народа

Приветствовал не раз. Нельзя их не узнать:

Всё та же на челе безмолвия печать,

И брови грозные, сокрытых сил примета,

И на устах вопрос, - и нет ему ответа.

То даки пленные; их странная судьба -

Одна безмолвная и грозная борьба.

Вперя на мрамор взор, исполненный вниманья, Я в сердце повторял родимые названья

И мрамору шептал: "Суровый славянин, Среди тебе чужих зачем ты здесь один?

Поверь, ни женщина, ни раб, ни император Не пощадят того, кто пал как гладиатор.

По мненью суетных, безжалостных гуляк,

Бойцом потешным быть родится дикий дак,

И, чуждые для них поддерживая троны,

Славяне составлять лишь годны легионы.

Пускай в развалинах умолкнет Колизей,

Чрез длинный ряд веков, в глазах иных судей, Куда бы в бой его ни бросила судьбина,

Безмолвно умирать - вот доля славянина.

Когда потомок твой, весь в ранах и в крови, К тому, кого он спас, могучие свои

Протянет руки вновь, прося рукопожатья, Опять со всех сторон подымутся проклятья И с подлым хохотом гетера закричит:

"Кончай, кончай его! - он дышит, он хрипит;

Довольно сила рук, безмолвие страданий

Невольных вызвали у нас рукоплесканий! (Как эти варвары умеют умирать!)

Пойдемте! Кончено! Придется долго ждать Борьбы таких бойцов иль ярой львиной драки.

Пойдемте! Что смотреть, как цепенеют даки!" ‹1 декабря 1856›


Телемак у Каллипсы

Солнце низко.

Легкой мглою Вечер долы напояет.

Вход в пещеру раззолочен.

С наклоненной головою

Старый Ментор засыпает.

Сын Улисса озабочен.

Смолкли нимфы. Тихо дышит

Море, пар подъяв туманный.

Все безмолвствуют упорно.

Нимфа Эхо ясно слышит,

Как смолы благоуханной

На жаровне прыщут зерна.

Полны сладкого Лиея,

Ждут раскрытые амфоры;

Но забыл густую влагу

Сын прекрасный Одиссея;

Он поднять не смеет взоры,

Он ступить не смеет шагу.

На душе и стыд, и горе:

Как осмелиться богине

Рассказать свою кручину?

"Неужели, злое море,

Завтра я в твоей пустыне

Всё забуду, что покину?"

Разгораясь в блеске алом

Отлетающей Авроры,

Но безмолвна, как рабыня,

Грудь прикрыла опахалом

И, склоня к любимцу взоры,

Не насмотрится богиня.

О Зевес! Зачем же лира

Так бессильна - дар, любимый

Златовласым Аполлоном?

Иль зачем, владыка мира,

Взгляд такой невыразимый

Ты даешь влюбленным женам? ‹1857›

Венера Милосская

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой. ‹1856›


Нимфа и молодой сатир ‹группа Ставассера›


Постой хотя на миг! О камень или пень Ты можешь уязвить разутую ступень;

Еще невинная, бежа от вакханалий,

Готова уронить одну ты из сандалий.

Но вот, косматые колени преклоня,

Он у ноги твоей поймал конец ремня.

Затянется теперь не скоро узел прочный:

Сатир, и молодой - не отрок непорочный!

Смотри, как, голову откинувши назад,

Глядит он на тебя и пьет твой аромат,

Как дышат негою его уста и взоры!

Быть может, нехотя ты ищешь в нем опоры, А стройное твое бедро так горячо Теперь легло к нему на крепкое плечо.

Нет! Мысль твоя чиста и воля неизменна;

Улыбка у тебя насмешливо-надменна.

Но отчего, скажи, - в сознаньи ль красоты Иль в утомлении так неподвижна ты?

Еще открытое, смежиться хочет око,

И молодая грудь волнуется высоко.

Иль страсть, горящая в сатире молодом,

Пахнула и в тебя томительным огнем? ‹1859›


Сон и смерть


Богом света покинута, дочь

Громовержца немая, Ночь Гелиосу вослед водит возлюбленных чад.

Оба и в мать и в отца зародились бессмертные боги, Только несходны во всём между собой близнецы:

Смуглоликий, как мать, творец, как всезрящий родитель, Сон и во мраке никак дня не умеет забыть;

Но просветленная дочь лучезарного Феба, дыханьем Ночи безмолвной полна, невозмутимая Смерть, Увенчавши свое чело неподвижной звездою, Не узнает ни отца, ни безутешную мать. ‹1858 или 1859›


***

25